У меня было чувство, будто я окунулся в другую жизнь, во всяком случае, мне показалось, что на восьмитысячниках не такой альпинизм, как на семитысячниках.
После перетасовки команды я попал в четверку, которой руководил Сувига. Мы не доработали во второй выход, не донесли грузы на 7800 и сделали это в третий выход. По плану у нас был выход на 8300 и установка штурмового лагеря. Мы решили – если все будет хорошо, попытаемся взойти.
В то утро, когда надо было на что-то решаться, все было за вершину, но вышли мы поздновато. Работали несвязанными, и перед самой вершиной мы с Овчаренко оказались первыми. Я экономил свой кислород, отключая его подачу на остановках, а у Фролова он кончился на середине вершинной башки. Сувига шел без кислорода, они с Фроловым подустали и шли вместе.
На спуске засветло прошли башню, фирновые поля, гребень, спустились со второй ступени, потом с первой, и тут стало темнеть. Я решил срезать путь по полке и начал спускаться с гребня в неположенном месте, чем, похоже, сбил с пути всю группу.
Я стал звать Овчаренко, он спустился ко мне, и мы попали в незнакомое место, докричались до Сувиги и пошли вместе – отсиживаться там до утра не было смысла, мы бы замерзли, потому что кислород кончился у всех. Первым начал спуск Сувига, потом я, за нами Овчаренко и Фролов, у которого был фонарик, и это нам здорово облегчило работу, так как на сложных участках без света было не обойтись. Каждый из нас срывался по нескольку раз, но состояние уже было такое, что все происходящее воспринималось без эмоций. Овчаренко метров 10 пролетел вниз головой, но удачно упал в снег.
Мы спустились со скал и решили, что это последний сложный участок, но ошиблись – сложные куски были еще впереди. Отставал Фролов, и нам надо было его дождаться, у нас не было фонарика и нечем было подать сигнал. Овчаренко с Сувигой продолжили спуск, мой темп был ниже, я шел третьим и все время звал Вовчика Фролова, но впустую. Периодически мое имя выкрикивал Сувига, я откликался, но в какой-то момент на меня напало оцепенение, странное забытье. Я присел, думал, отдохну немного и пойду дальше, расслабился и полностью отключился.
Меня вернул к жизни голос Сувиги, я поднялся и пошел. Смотрю, стоит Овчаренко, он замерз и попросил меня расстегнуть пуховку и согреть его. Сувига в это время слетел со скалы, сломал себе три ребра и крикнул, чтобы мы оставались там, где стоим. Было достаточно светло – можно было отличить снег от скалы, и чуть левее я разглядел снежник.
Мы обошли скалы, с которых упал Сувига, и вышли немного ниже того места, где он остановился, пересидели полтора часа в забытьи, а наутро, как только рассвело, пошли вниз. На спуске встретили Фролова – видимо, он ночевал где-то рядом. Не знаю, на чем мы держались – опустошение было абсолютным, но тут мы обрадовались.
Все уже были слепые, потому что наверх мы шли в тумане, а на скалах очки сильно мешали. У меня глаз был в порядке, Сувига потом смеялся и говорил, что так втроем с одним глазом мы и дошли. Овчаренко держался за меня, чтобы не упасть, а я понимал, что если наступит мне на кошку, мы улетим оба.
Сувига решил, что мы находимся ниже 7800, но это было ошибкой. Он решил пойти в лагерь на 7000, каждое неудачное движение отдавалось резкой болью в его груди, а мы втроем пошли наверх, в оагерь 7800 за своими вещами. И совсем забыли, что у Овчаренко есть альтиметр.
Когда вылезли почти на 8000, то сообразили, что не туда ушли и снова повернули вниз. Овчаренко спускался первым, Фролов – вторым, я – третьим. Мы шли по вчерашней тропе, то есть вышли на свои следы, я отставал.
В лагере 7800 стояли две палатки, одна выше другой, я залез в нижнюю, смотрю, никого нет, и я не понимал, где Овчаренко с Фроловым. Мне казалось, что я иду по тропе, по крайней мере двигаюсь логично, подальше от лавиноопасных склонов. Потом подошел Овчаренко, а Фролова все не было. Я уже был не в состоянии думать даже о себе, но в нас была заложена программа спуска, и мы не испытывали никакого страха за свои жизни.
В базовом лагере нас потеряли, где шли Овчаренко с Фроловым – непонятно. В лагере на 7800 встретились с Сувигой, и мы остановились в нижней палатке, а Овчаренко остался в верхней, где были его вещи. Все были измотаны до предела, поэтому когда Овчаренко крикнул нам, чтобы мы принесли ему зажигалку и радиостанцию, мы решили, что он бредит.
Есть не могли, только пили и пили кипяток. Мы думали, что Фролов пропал, но пойти в верхнюю палатку не было сил, а у них не было сил, чтобы спуститься к нам. Так мы провели еще день и ночь на 7800. Утром я полез в верхнюю палатку за Овчаренко и увидел там Фролова с черным носом. Я поднял переполох, мы зажгли горелку, отпоили их, потому что у них не было сил даже залезть в спальники. Сувига спросил про ноги, но они даже не снимали ботинок и что там с ногами – неизвестно. У Фролова слезились глаза, он был слепой. Мы собрали их вещи, Сувига уже прозрел, и вдвоем с Фроловым они начали спуск, а Овчаренко он велел, чтобы ждал, пока я соберу свои вещи.
На 7000 встретил россиян, они нам здорово помогли – отпоили сладкой водой, накормили супчиком, появились какие-то чувства. Мы последними видели россиян…
В АВС нас встретила Люся, она плакала, фотографировала нас, поила и кормила, ставила нам уколы, консультируясь с Макаровым по связи.
В базовом лагере нас встретили объятиями, согрели пиво в банках. Шерпа Нима – главный повар, сделал торт. У меня были обморожения второй степени, и пока я две недели жил наверху, постоянно белели пальцы, но стоило спуститься в Катманду, как через три дня следа от обморожений не осталось.
Андрей Молотов
